Соборов каменные струны
— Что делаете? — обратился к мастерам незнакомец.
— Обтесываю камень, будь он неладен, — сказал первый.
— Не видишь, глину лопачу, — буркнул второй.
— Я строю Шартрский собор, — ответил третий.
(Старая притча)
Какого цвета Нотр-Дам?
— Пепельный до черноты зимой, синий солнечным летом, табачно-бурый осенью. А вообще это зависит от вашего настроения, — скажут, припоминая, знатоки и очевидцы. — Временами — мрачный, временами — праздничный…
И вдруг, это случилось чуть более года назад, собор Парижской богоматери оказался белым! Это было поистине откровением.
Как представляем мы себе исторические открытия? Полуистлевшие пергаменты в заброшенных пещерах, археологический раскоп где-нибудь в степи или пустыне. Но Нотр-Дам! Сколько сотен лет он в центре внимания архитекторов и историков, живописцев и кинооператоров, парижан и туристов со всего света! Его знал всякий. И вот оказалось, не знал никто.
Архитектор Бернар Витри, которому поручили реставрировать собор, перебрал десятки составов и эмульсий, чтобы сделать заключение — пригодна лишь обычная вода. Только брызги чистой воды под слабым давлением могут безвредно снять полусантиметровый слой копоти и грязи со старых камней. Вторая проблема — как возвести леса — решилась неожиданно просто. Каменщики средневековья будто позаботились об этом: они предусмотрительно оставили отверстия между камнями в стенах, и сегодняшние монтажники с благодарностью крепили в них трубы, из которых свинчивали затем строительные помосты. А потом много дней стоял Нотр-Дам, задернутый темными полотнищами, скрытый от глаз, словно памятник перед открытием.
Туристы тех дней расстроенно опускали камеры и жаловались друг другу на невезучесть.
— Немного позже. Он умывается, мсье, — разводили руками гиды.
А там, за кулисами, реставраторы смешались с толпами святых и дьяволов. В многолюдной истории человека Теофила (он умер еще в 190 году нашей эры), продавшего якобы душу сатане и спасенного в конце концов Святой Девой (ей и посвящен собор), оказались непредусмотренные персонажи. Молодые парни в кепках и спецовках исправляли кладку по всем правилам готического искусства и крепили над каменными фигурами водяные шланги; тысячи статуй, и на каждую — по десять часов душа. Капли стекали по щекам королей; апокалипсические демоны и химеры, выкатив бельмы, смотрели, как движется дело…
Пал занавес. И все увидели собор белого камня. Белого и немного золотистого, теплого, как человеческое тело. По-другому прочлась тогда старинная запись монаха из Бургундии Рауля Глобера: «Скинув рубище, мир оделся в белые покровы соборов». А стандартные, бывшие веками в ходу метафоры о «мрачных стенах» средневековья оказались по меньшей мере неточными.
Знакомые всем старые стены готических соборов, до сих пор определяющие силуэт Западной Европы, обернулись загадкой.
Бывает такое детское желание: забраться в картину — ну, хотя бы в эту миниатюру Жана Фоке, — чтобы очутиться вдруг в синеющем вдалеке средневековом городе. Осколки строительного камня последним снегом лежат на траве, отчего кажется, будто весна. Если пойти по корявой булыжной дороге за громыхающими повозками, груженными камнем, то подойдешь к самой стройке.
Смотрите — в самом центре миниатюры седобородый Карл Великий расслабленным царственным жестом указывает на растущие стены. Красивыми складками спадает мантия короля, а свита в бархатных камзолах позади него, неподвижная и слитная, будто продолжение мантии, ее шлейф.
Зато каменщики, хотя ни одежды их, ни позы красотой не блещут, — каждый нарисован отдельно.
— Простите, мессир, то, что вы строите, — это будет ранняя или зрелая готика, «лучистая» или «пламенеющая»? — могли бы спросить мы у мастера наподобие незнакомца из притчи.
Ответа бы не дождались. Четкие деления по направлениям и стилям, поучительные объяснения, что следует за чем и почему, — все это приходит много позднее, и зачастую как подгонка под теорию комментатора. «Готика»? Это слово было неведомо тем людям, чьи времена мы уверенно зовем готическими. Зовем, не подозревая, что в определении этом первоначально слышалась неприязнь и осуждение. Нет, с готами — «полудикими разбойными племенами» — готика не имеет ничего общего. Но для законодателей вкусов высокого итальянского Возрождения сооружения раннего средневековья рисовались нелепицей, безвкусной и грубой — «готической» («варварской») выдумкой.
Самым вероятным ответом каменщика на наш вопрос, пойми он, в чем дело, было бы:
— Собор будет красивый и большой. Больше и красивее прежнего.
Город под крышей
Размеры кафедрального собора — вот что являлось предметом престижа и соперничества городов. Великие храмы греков уступают по величине даже средним сооружениям средневековья. Парфенон в принципе можно разместить под соборными сводами, как экспонат в выставочном зале. И это не случайно.
Собор готических времен полагался домом не только господа, но и верующих. Собор в Амьене покрывает семь тысяч квадратных метров площади и был способен укрыть при надобности за стенами все население города.
Возводить такие сооружения стало возможным после изобретения стрельчатой арки, каменных нервюрных сводов. Опробованное на строительстве английского собора в Дергеме (XI век) нововведение очень скоро разнеслось по Западной Европе. Стена складывалась, как ствол дерева, — со множеством отходящих ветвей, одна арка опиралась на другую, вторая на третью, свод становился на плечи своду. Промежуточные опоры, тяжелые перекрытия, ограничивающие объем построек, более не требовались; могучие контрфорсы выносились теперь наружу зданий.
В колоссальных соборных залах звук мог гулять, не встречая препятствий. Слабый, старческий голосок епископа гудел под зонтичными сводами, как глас божий. Детский хор пел тысячью ангелов, а мощное дыхание органа поражало воображение богомольцев, заставляло дрожать толстенные плиты.
Но не только техническому достижению обязаны мы появлением этой архитектуры. И уж не только нужды католической церкви вызвали ее к жизни. Ее породило то трудно определяемое настроение, тот самый «дух времени», под действием которого человечество — как живое существо — то дремлет, то ужасается собственной тени, то тянется ввысь. «Та же летопись мира», — писал об архитектуре Герцен.
Страницы готики — свидетельства пробуждающейся веры в логику и силу ума. Человек увидел свои возможности, он упивался ими в молодом азарте, совмещая одновременно и свежую энергию и трезвый рационализм.
Отчаянное желание каждого города иметь у себя самый-самый собор вызывалось и неутолимым тщеславием и практической потребностью. Собор был не только и не столько церковным, сколько светским центром. В нем заседали отцы города, устраивали представления, заключали торговые сделки. Витражи с изображением строителей или камнерезов историки относят к типичной наглядной энциклопедии. Дошедшие до нас предписания тех лет: «Не толпиться в залах Дома» — дают основание думать, что церковные залы временами походили на дискуссионный клуб.
Появлялась формация энергичных предков буржуа, уже предчувствовавших, что настает их время. Соображения престижа оправдывали любые затраты, коль скоро речь шла о своем соборе.
Вот короткая запись больших гонок средневековых небоскребов:
Шпиль парижского собора Нотр-Дам, заложенного в 1163 году, вознесся на 35 метров.
В 1194 году Шартрский собор обошел его: 36,45 метра.
1212 год, Реймс — 39 метров.
Амьен, 1221 год, сильный рывок — 42 метра!
Но прошло четыре года, и Бове затмевает все рекорды — 49 метров!
Деньги, камень и святое прощение
Можно бесконечно поражаться возведенным громадам, сравнивать их со скалами, уходящими в облака, однако время спуститься с облаков на грешную землю: сегодня ведь люди тоже строят и знают, что это такое. К примеру, такие вопросы: как и из чего строить, на какие, наконец, средства? — современные строители вряд ли обойдут вниманием. Тут стоит припомнить реакцию поэта Поля
Валери на комментарии гида во время осмотра средневекового крепостного городка Каркассон. Валери не проронил ни слова, пока гид обрушивал на него шквал эпитетов и сравнений по адресу фантастических строений вокруг.
— Ну и деньги! — только и сказал, в свою очередь, поэт, не чуждый изысканной восторженности. И все-таки — деньги!
В самом деле, кто субсидировал строительство, не сам же всевышний! Не идет в расчет и королевская казна, где денег было не густо.
Львиную долю средств, судя по всему, доставляли пожертвования. Прежде чем собор собирал прихожан, прихожане собирали его. По специальным спискам. В деньгах, драгоценностях. И в натуре. У церковных дверей открывалась шумная распродажа даров: башмаки и бочки вина, холстины и круги сыра обращали в звонкую монету.
Частенько собранных денег не хватало. И наполовину возведенные голые стены стояли годами, сквозь камни прорастала трава. До нового прилива энтузиазма. По осени сборщики прихватывали с собой церковные реликвии и отправлялись бродить по деревням, обещая верующим чудесные исцеления по сходной цене.
Ранней весной они возвращались к оставленным соборным стенам, и, если казна все-таки была еще скудновата, церковь обещала духовное прощение каждому, кто принесет с собой глыбу камня, мешок песка или щебня. Так было при постройке собора св. Иакова в испанском городе Компостелло. Тысячи верующих, прежде чем войти в город, доставляли блок камня в соседнюю Кастенду, где работали обжиговые печи.
Отпущение грехов в те времена было самым ходким товаром. Бойкие «деловые» люди, видимо, нуждались в нем особенно и закупали святое прощение оптом. Не потому ли поговаривают, что соборы выросли на нечистой совести буржуа?..
До поздней ночи гремели по дорогам колеса. Глубокие колеи пробивали они на пути от каменоломни к стройке. Сколько раз нужно было проделать этот путь, если одна повозка тянула не больше одного кубометра — полторы тонны камня!
Счастливой находкой почиталась возможность разобрать старое строение поблизости от стройки. «Собор, наполовину разрушенный — уже наполовину построенный», — учила поговорка.
Когда денег хватало, камень выбирали с разбором. Так, за стройматериалом для базилики св. Петра Венеция отправляла корабли в Сицилию, Афины и даже в Африку.
Мастера
О людях, возводивших кафедральные соборы, известно немного. О них рассказывают не велеречивые летописи, не торжественные поэмы, а истлевшие листы расчетных ведомостей. Обрывки пергамента, на них цифры, даты, редко — имена.
Можно узнать бухгалтерию соборных строителей: дневной заработок землекопа или подносчика камней — семь денье, мастера кладки — двадцать два денье. В списках встречаются и женские имена. Вот некой «Изабель-штукатурщице» причитается три су. Другой — «даме Марии» — вместе с двумя детьми выписано четыре ливра и два су. Это уже сумма. Возможно, за этой записью стоит не один, а целая группа работников, возглавляемых мужем этой самой «дамы».
Всего в своде 1292 года числится сто четыре человека. Египетские пирамиды сооружали тысячи, десятки тысяч людей. При постройке готических соборов работала сотня-другая одних и тех же мастеров. Не случайно на цветной миниатюре Жана Фоке каменщиков определенно меньше, чем придворных в королевской свите.
Стройка привлекала множество разного народа — кто искал подработать, кто надеялся поживиться за чей-нибудь счет, а бывало, приходили потрудиться на богоугодном деле, надеясь обрести прощение, и знатные господа. Правда, толку от них было немного. История об одном раскаявшемся грешнике, графе Рено де Монтабане, прозванном «слугой святого Петра», свидетельствует, кстати, о тогдашней плохой постановке техники безопасности:
«…Но был он так неосторожен, что чей-то молот пришелся ему по затылку, и тело его упало в Рейн».
С первыми ощутимыми заморозками работы вынужденно останавливались; верхушки недостроенных стен каменщики покрывали соломой. И уходили.
Ну, а беднота, кормившаяся подсобной работой? Им не прожить долгую зиму без заработка. Они спускались в каменоломни и, если ноги держали, а руки поднимали кайло, могли рассчитывать на кусок хлеба.
Зимой город, строивший собор, замирал. Он привыкал жить в ритме громадной стройки и тихо ждал новой весны, когда снова все приходило в веселое движение. С рассвета звенели подковы и распевали каменщики, ковыляя на стройку в тяжелых своих башмаках.
В полдень звонил колокол. Мастера бросали работу и брели под дощатый навес, где были выгорожены деревянные «ложи». Там они сбрасывали с себя белые от каменной пыли фартуки, занемевшими пальцами разламывали хлеб и запивали его кислым вином. Там же они судачили о делах или дремали в жару.
Знаменитым этим «ложам», впервые сколоченным на строительстве Вальтером де Черфордом в 1277 году, было суждено войти в мировую историю.
Тайны франкмасонов и грубый камень графства Кент
Не мудрено догадаться, что разговоры в «ложах» строителей велись о всякой всячине: и о погоде, и о житейских неполадках, и, конечно, о работе. Как лучше тесать или укладывать камень, как вязать аркбутаны. Эти профессиональные секреты и приемы, именуемые теперь в патентном деле «ноу хау», «Книгой ремесел» — специальным уставом, составленным в 1268 году Этьеном Буало, предписывалось хранить в строжайшей тайне. Нарушившего устав строго карали, изгоняя из цеха строителей.
В музее Антверпена есть полотно Ван-Эйка «Святая Варвара». На нем против могучих соборных стен можно различить убогий сарайчик. Это и есть «ложа».
Трудно поверить, что это прямой прообраз знаменитых франкмасонских лож. Вы представляете их по-другому? Подчеркнуто аристократический салон, глубокие кресла, теплое дерево, свечи, избранная публика во фраках, беседы, тихие, немногословные, но многозначительные…
Потребуется всего лишь словарная справка. Иначе трудно догадаться о существовании связи между качеством камня в английском графстве Кент и франкмасонской ложей, скажем, св. Екатерины в городе Архангельске — «исключительно для лиц купеческого звания».
Но именно там, в графстве Кент, добывался твердый камень, гранильщики которого назывались «грубые камнерезы». А работавших по мягкому, «вольному» камню — известняку, идущему на барельефы, капители и скульптуры, звали «фри мэсонс». Во Франции имеющие дело с таким камнем стали зваться соответственно «франкмасонами», что в нестрогом переводе значило «вольные каменщики».
Возникшая через сотни лет легенда фантастично рассказывала о братствах вольных каменщиков, хранителях им только ведомых мистических тайн, неподвластных сильным мира сего; она была подхвачена и расцвечена франкмасонским движением, особо развившимся в XVII веке. Его участники, настроенные оппозиционно к правителям и пытавшиеся обрести независимость, восприняли легенду буквально. Закрытые салоны для избранных членов братства, знамена с цеховыми.гербами и изображениями строительных орудий — все оказалось прекрасной декорацией. А разработанные ритуалы своей мистикой поражали воображение — вспомним хотя бы у Льва Толстого сцену приема в члены братства Пьера Безухова.
Однако «таинственность» неведомых посторонним знаков у настоящих «вольных каменщиков» имела вполне практический смысл. Вплоть до Ренессанса, согласно требованиям устава Буало, работа строителей, скульпторов или художников не расценивалась как искусство. Результаты труда не принято было связывать с именами. Если и можно встретить на старых соборных камнях то стрелку, то крест, то какой-то зигзаг, не стоит думать, что это авторские подписи. Знаки эти вызваны совсем не тщеславием; они указывали укладчику положение камня. Кирпичей тогда не знали, и у каждого камня было лишь одно заготовленное ему место. По меткам укладчик узнавал камнетеса своей группы. Вставая на рабочее место отца, сын брал в наследство и его молот и его знак.
Жан из Шелля, архитектор
Мы ни словом еще не упоминали архитекторов — людей, с именами которых принято связывать любое значительное сооружение. Что известно о них? «…Ходят вокруг да руками показывают, а деньги получают как все», — с укоризною отзывается о них средневековый моралист Никола де Биар.
Можно догадываться, что положение архитекторов было и вправду не блестящим. Даже такая нехитрая новинка, как присуждение красивого титула «доктор», и та далась с превеликим трудом: законники отчаянно протестовали (это слово из их словаря). Пьер из Монтрейя, автор проекта и главный строитель богатейшего аббатства Сен-День в предместье Парижа, был первым в истории доктором архитектуры.
Радевшее о тщательном воплощении замысленного духовенство старалось удержать архитектора на весь срок работ. Ему отводили домик с куском земли, жаловали зимой шубу, снабжали дровами. Самой же высшей почестью было остаться в своем детище навсегда, последним сном уснуть под его сводами. Этой чести был удостоен Жан из Шелля — первый известный нам строитель собора Парижской богоматери. «Мэтр Жан из Шелля начал это сооружение второго числа месяца февраля 1258», — гласит надпись, гравированная в основании южного портала собора. Вероятно, и это имя кануло бы в века, как имена многих, если бы не преданность его последователя и ученика, упомянутого Пьера из Монтрейя.
Кстати, и Шелль и Монтрейя — это деревушки провинции Иль-де-Франс, родины многих архитекторов Франции, страны, где в полях «мечтают соборы».
Первый камень Нотр-Дам был заложен еще папой Александром III и королем Людовиком VII в 1163 году на месте епископской капеллы св. Стефана. Ко времени назначения Жана общий ансамбль собора был намечен, почти завершенные стояли башни, и главный колокол — «Гийом» — звонил на весь Париж.
Собор Парижской богоматери в сердце города, по левому «борту» острова Сите, был не первой работой Жана из Шелля. Но он чувствовал, что все сделанное прежде было лишь подготовкой, пробой сил. Первый из первых соборов Франции! Он должен быть несравненно хорош. Нет, Жан не станет поддаваться общему безумию и побивать рекорды высоты. «Его» собор будет сама гармония, равновесие.
Мы не знаем внешности мастера. Был он высок или мал ростом, смугл или бледен? Лишь приблизительно можно представить его одежду: длинное, со множеством складок платье; высокий стоячий ворот, тяжелый берет цветного велюра и остроносые туфли. В правой руке — указательный жезл, символ главного строителя, в левой — длинная линейка с делениями. Он держит ее вертикально, как скипетр.
Четкого плана постройки, подробных чертежей, без которых теперь не возводят и коровник, тогда не существовало. Сооружение вели по наброскам, общим моделям из гипса или глины. Работа шла частями, от башенки к башне, как строятся пчелиные соты.
Существует запись в Хронике времен создания Миланского собора. «Следует ли продолжать работы, пока никому не ясно, как строить?» — таков был смысл дискуссии. К моменту ее начала соборные стены уже стояли. Не удивительно, что путаницы и непредусмотренных погрешностей не избежала почти ни одна постройка. Собор Парижской богоматери — тоже. Фигуры-месяцы размещены на нем в обратном порядке. Мудрено ли, если сразу устанавливали тысячи скульптур, стоивших тогда чуть дороже необработанных глыб камня!
Одним из немногих образцов средневекового проектного документа, если только можно назвать его таковым, считается альбомчик некоего Виллара из Оннекура. В альбоме вперемежку — зарисовки капителей, фигур людей и животных; тут же наброски нехитрых приспособлений для того, чтобы связать балки, поднять камень, разные фокусы на всякий случай. Здесь же, конечно, и проекты «вечного двигателя»: эта проблема в готические времена очень волновала умы и «вот-вот» готова была разрешиться…
Готика, разумеется, — не одни лишь постройки. Это образ художественного мышления. И каждый собор синтетичен: он вмещает в себя все. В нем труд строителя, скульптора и художника. В нем театр и школа. Прихожане, как правило, не знали грамоты, но они могли брать уроки богословия и истории в скульптурных символах, демонах и химерах, в сюжетах из евангелия, уроки эстетики — в гармонии сводов, подобной музыке. Потому что соборы — те же многоголосые хоралы и инвенции, только застывшие в камне.
Как шлемы башен Новгорода говорят нам о спокойной простоте и уверенной в себе силе, так готика превозносит логику и рациональный расчет. Превозносит стремящимся ввысь острием каждого ее элемента — башни, оконной рамы или буквы, продуманным длинным изгибом фигур ее святых, изысканных и холодных.
И еще готика — это аккорды гимна мастерам, вознесшим до высокого искусства свое ремесло. За три столетия (1050—1350) они обратили миллионы тонн каменных глыб в восемьдесят кафедральных соборов, пятьсот больших церквей и тысячи других строений, коим несть числа…
В начале XIV века в Европе впервые заговорили пушки. Мир мог поздравить себя с их изобретением. И музы прекрасной готики замолчали. Дети «вольных каменщиков» утолщали стены фортификационных сооружений. Скульпторы отложили на время резцы и учились отливать ядра. А служители недостроенных и забытых соборов привыкли видеть пустые постаменты, глазницы порталов и надолго останавливались перед какой-нибудь брошенной глыбой камня, с которой загадочно улыбался чуть намеченный девичий лик.